«пряжа рогожа посох – и прах…»
пряжа рогожа посох – и прахвольно рассыпанный в снежных мирахпороховая дорожка к звездамнеутомимым розным
было да было светло и теплозеркало ртутное скалит стеклочто отражается в раме двойнойв раме сосновой в воде нефтяной?
в зеркале свечка коптит парафиноваямолча зима наступает рябиноваяи гуттаперчевый мальчик московскийловит юродствуя мячик кремлевский
действуй ристалище обреченного с крепкимпожалеть бы о терпком раз больше не о комя бы всё отдал любви равнодушной дуревесь закопанный в торф медный талант
ave, товарищ мой, moriturite saluta`ntты поправишь: sal`utant. Вздохну: зрениена закате светлее слуха, и не журчит река
по которой плывут забытые ударениямертвого языка
«Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду…»
Говорила бабка деду: «Я в Венецию поеду».«Брось, старуха, не мели – туда не ходят корабли».
И впрямь – в невидимые воды, где камень выцветший продут,Не заплывают пароходы, и электрички не идут.
Где, где лежит осколок синий гранита, ставшего песком?Кто в отслужившей парусине на дне покоится морском?
Так влажная зима ночная, стеная, мечется в окне,уже без слез припоминая беду, завещанную мне.
Твердеют льдинки на ресницах. Какой заботливый покой.Какое счастье – редко сниться живым, стоящим за тобой.
«Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой…»
Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразойчумной – шкалу и школу, да урок фазаньей речи востроглазой
как говорится – умереть, уснуть, услышать грозный голосчей-то…Застыла в столбике простуженная ртуть – должно быть,ноль по фаренгейту.
Что, бестолочь, сбылось ли всё? Точь-в-точь. Дано ли,не дано – оно и ладно.Случайная свеча в рождественскую ночь горит – беззвучнои прохладно.
Жизнь, полагал, есть свет, прощанье – ложь, и зеркалообъемно, а не плоско.Горит свеча, и с прокаженным схож наплыв еёискусственного воска —
Так глупо. Так хмельно. Так голова болит. Звенит такой жеголос, ноя:Не задувай ее, старик-космополит, не обижай дитя ночное…
«Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди…»
Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди,скороварки и губки. Леночка, друг золотой, налей,не спрашивай, почему обгорелые спички, как соловьиные кости,до утра белеют в пепельнице моей.
Молодежь, дурачье, не ведает, точнее, почти не смеетосознать, что я не просто мертвую воду пью,что быт (без мягкого знака) прямое имеет,даже если и косвенное, отношение к бытию.
Возьмешь, например, фунт окровавленного мясадомашнего животного, предположим, добродушной свиньи.Обработаешь газом, состроишь гуманистическую гримасу —жалко зверька! Жил, волновался, имел свои
представления о свободе и равноправии. Просвещеннымгостямнесешь, сдобрив французской горчицей и перцем —сероватым,безнадежным, как смерть неверующего. Смотришьв окно – а тамвоображаемые грядки розмарина и базилика,радиоактивный атом
беспредельной, но уходящей жизни. Подступает неяркийчас,когда отдаленный костер начнет освещатьпротивоположную сторонумоей небольшой планеты. Что делать? Что делать? Wasist das? Успокойтесь, друзья, всё схвачено, все воробьии вороны.
«Грусть-тоска (пускай и идет к концу…»
Грусть-тоска (пускай и идет к концутретья серия) молодцу не к лицу.Дисциплина, сержант мой твердил. И снова,заглядевшись с похмелья на тающие снега,призадумаюсь, вспомнив, что жизнь долга,словно строчка Дельвига молодого,
словно белый свет, словно черный хлеб,словно тот, кто немощен был и слепот щедрот Всевышнего. Значит, времясобираться в путь. Перед баулом пораразложить пожитки, летучей воды с утраотхлебнуть для храбрости вместе с теми,
кто мою обступал колыбель, кто пелнад бездумной бездной, во сне храпел,почечуем ли, бронхиальной астмойисходя. Еще поживем, жена,дожидаясь, пока за стеной окнастает снег, единственный и прекрасный.
«Где моря пасмурного клёцки…»
Где моря пасмурного клёцкиГрызут скелеты юных дев,Гуляет Коля ЗаболоцкийОчки чугунные надев.
Гуляет, недоволен книжнымиПремудростями, трет високПальцами, а конечностями нижнимиОсторожно пробует набрякший песок.
В глубине песка обитают рачки и морские блохи,У него дела неплохи,А в море курортном рыбьи ахи да осьминожьи вздохи,Предчувствие – вы почти угадали – ухи.
Недоучившийся доктор Коля, источник ума, мирового горя,И восторга, видит живую самку в синем купальнике. Вот она,Потряхивая молочными железами, залезает в густое море,Ловит губами медузу, смеется, похотлива и холодна.
Медуза щупальцами машет,Не жнет, не сеет, и не пашет.И самка тоже хороша —Смешна, как грешная душа.
А что же Коля? Он в театре,Как все товарищи твои,Где сходит гибель к КлеопатреВ порядке яда и змеи.
Была – царица, стала – просо.Великий Коля смотрит косо.Суха чернильница его.А небо синее над намиГремит ночными орденами,Не обещая ничего.
«…а снег взмывает, тая, такой простой на вид…»
…а снег взмывает, тая, такой простой на вид.До самого Китая он, верно, долетит.
Там музыка, и танцы, и акварельный сад.Там добрые китайцы на веточках сидят.
Метель ли завывает, взрывается звезда —воркуют, не свивают надежного гнезда.
Под снегом гнутся ветки, уходит жизнь, ворча.Фарфоровые предки, безмолвная свеча.
Крестьянин душит волка. Дрофу чиновник ест.Должно быть, столько шелка в сугробах этих мест…
«Я забыл о душе-сведенборге…»
Я забыл о душе-сведенборгеи костюмчик домашний наделв рассуждении влажной уборкии других обязательных дел.
Ведь не зря меня мама учила,и не зря продолжает женауверять, что словесная силав наши дни не особо нужна
ни в быту, ни на празднике кротком.В ветках сакуры розовый дым.Молча пьем мы лимонную водку,молча ужин нелегкий едим.
Даже господу строя гримасыв антраша, словно грузный Антей,человек изготовлен из мясаи довольно непрочных костей.Не алкай же возвышенной пищи,Позаботься-ка лучше о том,чтобы пыль не летала в жилище,не томился носок под столом.
«Голубые чашки – щелкнешь, запоют…»
Голубые чашки – щелкнешь, запоют.Добрые букашки чай с вареньем пьют.Шесть глубоких плошек, самовар с трубой.Блюдечки в горошек бледно-голубой.
Дачное, сосновое, влажный шум травы.Кто-то ест вишневое, кто-то – из айвы,из айвы с корицею, и с гвоздикой, да.Девы белолицые, дамы, господа,
молодые нытики с кукишем в кармане.Кто-то о политике, кто-то о романепожилого гения. Вечер удался.В светлом настроении вся компания, вся
жизнь, плетни да сплетни, да чуть-чуть покоя…Все одеты в летнее, светлое такое…
«Кружится спутник в небе чистом…»
Кружится спутник в небе чистом,жужжит машина у стены,как бы естественная пристаньего осмысленной волны,а за машиною поклонникодной бесхитростной игры,не той, в которой ферзь и слоник,но той, где быстрые шары,спускаясь желобом покатым,стучат, круглы и велики,рассыпанные по квадратамвоображаемой доски,
и, простодушному на радость,как только кликаешь на них,вдруг вспыхивают, растворяясьв снах, в переулках золотых,там, где, увы, обрюзгло сердце,где лень дышать, где все путем:Шекспир в могиле, а Проперцийв чистилище. Сухим листомлетит письмо в эфире тонком,сквозь космос, выдутый насквозь,поскольку каждый был ребенком,поскольку время пронеслось
так быстро, что пожать плечами —все, что осталось. «Исчезай, —игрок лепечет без печали, —мой шар, пропащий мой, прощай,не обессудь».А вот и почта.Она пришла на радость нам.Проверим, хмыкнем – как нарочно —все, как и ожидалось, спам.Виагра, порно, лотереифальшивые. Но мы хитрее —Бог с ним, с компьютером. Заснем,сопя. Подумаешь, бином
Невтона. Спели, отыграли.Твердеют звезды января,и зеркало в дубовой рамегорит, мерцая и царя.Ртуть, друг мой, ужаса не знает,у серебра пощады нет —лишь равнодушно отражаютслепящий свет.
И получатель слов случайныхуже зевает перед сном,и режет хлеб, и ставит чайник,любуясь газовым огнем.
Три стихотворения
