2.
Старинным царством звуков «дж» и «мц»бредет турист с блаженством на лице.то самогоном тешится крестьянскимиз виноградной шкурки, то виноиз горла пьет, хотя ему ононе в кайф – по итальянским ли, испанским
понятиям, букет чрезмерно прост.Зато лаваш! Зато прощанье звездс Творцом по православному обряду,когда наш новый Тютчев в дольний мирспускается, покинув шумный пир,чтоб помолиться городу и саду.
Гостиница. iPod или iPad?Гимн не допет, не допит горний свет,стареет на тарелке сыр, обветрясь,и ласково седому дуракудиктует муза легкую строкуна статую играющего в тетрис.
А резкое наречие свистити завивается, под ветром шелеститдревесной стружкою. Вначале было слово,потом – слова, потом – соцветья строф.И город вздрагивает, будто слышит ревбомбардировщика, разбойника ночного.
Жизнь в Колхиде была б легка, когда бы не испареньямалярийных зыбей, не разруха, не воровствосильных мира сего. Жизнь в Колхиде – праздник слухаи зренья,как, впрочем, и осязанья. Полагаю, что ничегострашного. Буду и я помирать, не подавая видупо причине гордости, буду и я обниматьдеву не первой молодости. Позолоченное руно в Колхидувезут из соседней Турции. То-то славно дышать,
осознавать, смеясь, что дубленой овечьей кожейне прикрыть обнаженных чресел, перезрелым инжиром неутолить голода. Я признаюсь тебе: похоже,что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне,объясню, как неудавшийся химик, не более чем костры изводорода и гелия, годного лишь в качестве начинки дляглянцевых шариков с Микки-Маусом. Зрелость, лживость,лень и детский восторг – чему только не учила наша земля,
как дорожили мы смолоду нетленным именем-отчеством,но перед урочным уходом в посейдонову тьму —все ясней и печальнее на неухоженном, на болотистомпобережье, унаследованном у тех мореплавателей, комуне удалось, у кого, как ни огорчительно, не выгорело.Безрукий нищий на пляже обходит курортников. Визгрусской попсы из нехитрого бара. Князю – игорево,а что же нам? Неужели неправедный суд, вдовий иск?
«Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея…»
Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея.Брадобрей в отпуску бредет вверх по тропинке, ведущейвниз.В августе у нас не читают книг – только еженедельникипоглупее,и смакуют крепкий индийский с густыми пенкамиот варенья из
черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейнымстолом, все ещеживы – тем и бесценен этот снисходительный месяц,тем и хорош —стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясьна пламенеющийвостроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки.«Эй, не трожь! —
отбиваюсь от нелицеприятного времени. – Брось!Про твою осеньдаже слушать не буду. Мы – врозь, ты только гниль, ржа…»А оно державно приказывает: «Подъем!». И я, покаяннодрожа,застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусскихсосен.
«Солнце уже садится, а я не успел проснуться…»
Солнце уже садится, а я не успел проснуться.Как слепит глаза похмельная эта монеткас удалым профилем принцепса! Под алым облаком вьютсячайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,
но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхок ежедневному небу. «Холодно и свободно», —
вымолвишь ты. И я кивну, потому чтомы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,кроме луча – пыльно-зеленого, словно лист полыни.
«Струятся слезы матери, твердь спит…»
Струятся слезы матери, твердь спит.Грач-феникс молча чистит перья.Священник грех водой святой кропит.Спокойный пекарь-подмастерье
запоминает музыку муки,теплопроводность кирпича в заветномнутре печи, глубокие желобки,бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром
брачующиеся. Плотный известнякне столь тяжел, сколь косен, порист.Скажи мне, отче, в наших поздних дняхесть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?
Лишь горе светлое гнездится между строк,сквозит в словах непропеченных:я царь, я раб, простуженный зверек,допустим, брошенный волчонок.
Не знает хлеба волк, не ведает зимыметельный мотылек. Душа, ты легче гелия.А мельница скрипит, и печь дымит, и мыпоем осеннее веселье.
«…и атом нам на лекциях забытых…»
…и атом нам на лекциях забытыхпоказывали: вкруг его ядравращались электроны на орбитахиз проволочек. Ночь была щедра
на звезды дикие, на синие чернила,табачный дым и соль девичьих слёз.Что минует, то станет мило?Нет, то – поэзия, а я всерьёз.
Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.Юдоль беспамятства и тьмы.Но занавес небес – глухой и волокнистыйасбест – вдруг рвется там, где мы
забыв от счастья самые простыеслова и времени берцовый хруст,застыли на краю пылающей пустыни,не размыкая грешных уст.
«одно белковое тело пришло к другому…»
одно белковое тело пришло к другомуна первом спортивное на втором зеленый халатпервое тело честную песенку спелоа второе вдруг подхватило но невпопад
второе тело кололо первое полой иголкойзабирало кровь на анализ желчь и мочупотом любовалось его алой футболкоймахнемся не глядя? а то (смеясь) залечу
ты, попросило первое тело, выписал мне быпсихотропного чтобы шуршать веселейи, заглядываясь на ассирийское небовидеть сирые очертания молью траченных кораблей
а то у меня депрессия и над головою я различаютолько сгустившийся водяной пар,сернокислые капли да хлопья спитого чаяглупости повествует второе ты еще не так стар
чтобы терять дарёную связь с потусторонниммиром (хотя его, несомненно, и нет)и вообще, хрипит, когда мы родных хоронимим на смену приходит не ветер, а черный свет
«Я видал в присмиревшей Грузии, как кепкой-аэродромом…»
Я видал в присмиревшей Грузии, как кепкой-аэродромомщеголял кинто,я гулял с мокрощелкой по улице Бродского под советскимдождем, сухим,как ночное кьянти в оплетенной соломой бутыли. Сказано:если ктобудет тайно крещен домработницей и получит имяОсоавиахим,
то судьба ему в просмоленной корзинке плытьпо Москва-реке,на фокстротной волне крепдешиновой покачиваясь, покане покажется берег Америки, не пролетят на воздушныхшарах комарики,пока не застрянет кораблик беспарусный в заросляхтростника,
мыслящего папируса, в который стреляет из лука, не целясь,загулявший Озирис, празднуя воскрешение, но нагоняястрахна обитателей влажных прибрежных мест, где ливийскаяfelisучит своих котят охотиться на мальков гимнарха и серыхболотных птах.
«бродят вокруг Байкала с цветными ленточками буряты…»
бродят вокруг Байкала с цветными ленточками бурятысеребряные браслеты носят пьют водку о Будде не говоряя любуюсь светлой водой я озяб и думаю зря тыупрекаешь меня в скудости словаря
всякий, кто был любим знает как труден выбормежду черным белым и алым со временем всё теберасскажу ибо слова подобны глубоководным рыбамвытащенным на поверхность с железным крючком в губе
зря полагаю бунтуют те кто еще не вырвался на свободузнали б они как другие пьют йод и без улыбки отходят отберега пробуя на разрыв ледяную озерную водухороша говорят солоновата но и это пройдет
«Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот…»
Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот,бедный голос, поющий «ель моя, ель» с бороздок пластинкипод
антикварной иглой из окиси алюминия. Не смотрина тычинки в приемном лотосе и родной мимозе: внутри
чудо-яблочка – горе-семечко, и от станции до сельпозаспешит золотое времечко по наклонной плоскости, по
незабвенной дорожке узенькой, мимо клуба и овощнойбазы, чтобы подземной музыкой, ахнув, вдруг очнуться в иной,
незнакомой области. Кто мы, те, что ушли, не простившись?По комтелефон звонит в пыльной комнате, надрывается телефон?
«Когда бы, предположим, я умел…»
Когда бы, предположим, я умелварить стекло, то обожженный мелс древесным пеплом и дробленым кварцемв котел черночугунный поместил,и пережил любовь, и стал бы старцем,и многое бы господу простил.
Когда б умел я, скажем, растиратьяд скорпиона с корнем мандрагоры,с драконьей чешуей, добавив пятьчастей крысиной печени, и сорокчастей полыни – молча без тебяя жил бы, о грядущем не скорбя.
Сколь многие, как знает госкомстат,потомство незлопамятно растят,владея смыслом сна, но ни ремесел,ни колдовства не ведая. Онои славно. Пляска осеней и вёсен —цветное, безвоздушное вино —
то буйствует, то близится к развязке,покуда ночь рассказывает сказкидвум кукушатам в заячьей нореоб Африке, где всякий ястреб – чудо,о том, что время – гусеница Будды,и тьме, своей покойнице-сестре.
Посвящение мальчику Теодору
