«Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот…»
Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот,бедный голос, поющий «ель моя, ель» с бороздок пластинкипод
антикварной иглой из окиси алюминия. Не смотрина тычинки в приемном лотосе и родной мимозе: внутри
чудо-яблочка – горе-семечко, и от станции до сельпозаспешит золотое времечко по наклонной плоскости, по
незабвенной дорожке узенькой, мимо клуба и овощнойбазы, чтобы подземной музыкой, ахнув, вдруг очнуться в иной,
незнакомой области. Кто мы, те, что ушли, не простившись?По комтелефон звонит в пыльной комнате, надрывается телефон?
«Когда бы, предположим, я умел…»
Когда бы, предположим, я умелварить стекло, то обожженный мелс древесным пеплом и дробленым кварцемв котел черночугунный поместил,и пережил любовь, и стал бы старцем,и многое бы господу простил.
Когда б умел я, скажем, растиратьяд скорпиона с корнем мандрагоры,с драконьей чешуей, добавив пятьчастей крысиной печени, и сорокчастей полыни – молча без тебяя жил бы, о грядущем не скорбя.
Сколь многие, как знает госкомстат,потомство незлопамятно растят,владея смыслом сна, но ни ремесел,ни колдовства не ведая. Онои славно. Пляска осеней и вёсен —цветное, безвоздушное вино —
то буйствует, то близится к развязке,покуда ночь рассказывает сказкидвум кукушатам в заячьей нореоб Африке, где всякий ястреб – чудо,о том, что время – гусеница Будды,и тьме, своей покойнице-сестре.
Посвящение мальчику Теодору
1.
один как перст неявно мне осталосьптиц тешить корки хлебные крошаопять на пятки наступает старостьно верую обучится душа
лиловая звенеть и удивлятьсяв пивном das Leben винной ли la vieбез працы не бывает кололацыи уголек не тлеет без любви
2.
светают облачные аркидождем умытый дышит паркпочтовым клеем пахнут маркии беззащитный аардварк
как бы гроза в начале маямогуч и тверд но не жестокспешит по полю, воздымаятапировидный хоботок
и обращаясь взором к высямнебесным чествует творцакак голос крови независимкак тайна женского лица
а я простейший папараццилюблю и свет и перегнойчтоб воссиявши затерятьсяв земле эстонии родной
ах отойти б от этой темыне размыкать бы устных губно я мыслитель как и все мыа значит тоже трубкозуб
3.
Ты помнишь светлый сад для живности,где на свободе слон бродили стаи разной чудной дивности,и муравьед, и крокодил,
где тигра пленного не гробилирешетками, и свет зариструился лишь на автомобилис детьми невинными внутри?
Да, тесно спать в проулке, раненомраспадом, но бывает миг,когда не просто марсианином,начитанным журнальных книг,
а императором над хаосомбыстроживущих рыб и небты пробуждаешься, и страусомхватаешь вечной жизни хлеб
из рук заезжего хозяина.Пускай он только сонный газ,из дерева не вырезаемый,парящий, словно твой пегас —
с его поддержкой смертный силитсяпоймать свой голос, как ежа,ржаную оторопь кириллицыв сердечной сумочке держа.
Любовь моя, нет, в сентябременя не трогай – скуден мой итог,ведь всякий свет есть слепок времени.Пространства крепкого глоток.
4.
Вот и осень наступилаувядают все цветыи безмолвствуют унылопридорожные кусты
лишь цепная псина лаетпосреди пожухших травлишь рябины кисть пылаеткак бы смертью смерть задрав
пусть весною мир воскреснет.а отдельный человекесли сердце страшно треснетне срастись ему вовек
но зато от скорби страстнойсократясь от страха самстанешь тенью неподвластнойобнаженным небесам
кто понятием проникся,знает осень есть покойперекур журчанье стиксакарамелька за щекой
5.
Вот рифмы хаос – страусЧернил – уныл – винилИх добрый доктор ХаусНавряд ли б оценил
Он гений медициныХотя чуть-чуть маньяк
Он знает все вакциныОзон и аммиак
Он славен трудной дружбойС красоткой-медсестройНо он искусству чуждыйЛечебный наш герой
Ему поэзья пофигКак кислый русский квасYet nobody’s perfectЗато он лечит нас
Вот так и Бог могучийСвой дивный спрятал ликЗа темно-серой тучейБесплотен и велик
И в каждом хвором чреслеОн побеждает тьмуВ веселье детском еслиДоверишься ему
6.
вот вечер пятницы студенты нетрезвына мертвых улицах красавицы-москвы
читают вслух рождественского илипортвейном из увесистой бутыли
по очереди тешатся подругигриво обнимают но из рук
портфельчиков своих не выпускаюткогда невинных барышень ласкают
в сиих влагалищах клееночных лежатконспекты ценные преступный самиздат
а у запасливых прекрасной водкис закуской сладкой лука и селедки
зачеты и экзамены сданывсе чудно лишь бы не было войны
с какими-нибудь подлыми китайцамиа может не дай бог американцами
но ведают: и день и ночь в кремлезаботятся о мире на земле
«Нищий плачет на коленях, а живой, как птица Злость…»
Нищий плачет на коленях, а живой, как птица Злость,молча к плугу ладит лемех, нержавеющую ось.Да и что такое время? Дрожжевой его замессолидарен только с теми, кто и весел, и воскрес,для кого вполоборота двадцать скорбного числапочвы черная работа червью влажной проросла
Почивает царь в постели, ёж на парковой скамье.Снится пресным Церетели, а безносым Корбюзье.Подожди, мой друг поющий, погоди, мой добрый дождь —в белокаменные кущи без меня ты не войдешь,там прогорклый ветер дует, там вахтеры – смерть и труд —под гармонь немолодую гимны спасские поют
Пой, привратник, пей, нечастый гость гранита и смолызатвердевшей, ежечасный раб. Остры твои углы,руки коротки, глазницы могут в тайне от женывсякой девице присниться, светлым ужасом полны.Ах, дурила, снова пьян ты. Динь да дон, звенят куранты,дон да динь, не спи, не спи в замерзающей степи
«Всякий миг гражданин безымянный…»
Всякий миг гражданин безымянный(как и все мы) в последний полетотправляется, грустный и пьяныйне от водки паленой, а отблагодатного эндоморфина,порожденного верою вмусульманские светлые вина иплексигласовых гурий (увы!),или в дантовский ад восхитительный,или (в той же трилогии) рай,далеко не такой убедительный,или в край (позабыл? повторяй!)
безразличного, сонного лотоса(нет, кувшинки) – прощай, говоритон вещам своим, нечего попустутосковать. Огорчен и небрит,прощевай, говорит, зубочистка итрубка, спички и фунт табаку.Ждет меня богоматерь пречистая,больше с вами болтать не могу.Но порой заглянувшего в тайнуюпустоту возвращают назад.Не скажу – кто, нечто бескрайнее,или некто. Октябрь. Звездопад.
Тварь дрожащая прячется в норах,человеческий сын – под кустом.Водородный взрывается порох,дети плачут, но я не о том,я о выжившем, я об урокахвозвращения. Спасшийся спит,переправив спокойное оков область холода, медленных плитледяных – и его не заставишьни осотом в овраге цвестини на свалку компьютерных клавишдве бумажные розы нести…
«Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лба…»
Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лбавытрет пот, на свободувыходя? Будем есть плавленый лед, будем пить плачущую,но сырую воду,будем брать свой тяжелый хлеб, потому что он чёрен,как вьючный скотапокалипсиса, набранного по старой орфографии.Шутишь? Нет, все пройдет.
Шутишь. Ладно, что-то останется, парой пожилых гнедых,запряженных зарею,вот, погляди, успокойся, на плод вдохновения передвижника.На второебудет котлетка имени Микояна в кёльнской воде с зеленымгорошком, на третье – пьянаявишня из рязанской деревни, где очнулся во взорваннойцеркви бесценный бард —
подкулачник. Ты горда, да и я горд, как предсмертнаякрыса. Скоро март,иды мартовские, вернее. Тверд привезенный из Скифиилед. И зима тверда.Зеркало на крыльце хвалится темной силою. Никогда,твердишь? Да. Никогда.Я утешу тебя, но не проси меня, милая, трепетатьо свойствах этого неговорящего льда.
«пряжа рогожа посох – и прах…»
