«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес…»
«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес.Рад бы жизнь переписывать набело – только временистало в обрез.
Долистать бы ночное пособие по огням на межзвездныхпутях,залечить наконец хронофобию – не молитвой, такморфием». Так
человек размышляет единственный, оглушенный бедоймировой,ослабевший, а все же воинственный, непохожий, но простоживой.
Всем воздастся единою мерою. И когда за компьютером ондо утра ретуширует серые фотографии серых времен —
пусть бензин и промерзшая Лета, пусть облаканад отчизной низки —только б светопись, ломкая летопись, заливала слезамизрачки
«Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати…»
Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати,давно забыл, что мир нечист, что человек зачат в разврате:он предков чтит, не пьет вина, мурлычет мантры допозднане видит снов про лед и пламя, но слышит: на краю землишумят просторными крылами невидимые журавли.
И рад бы в рай, да не пускают грехи. Поплачем, помолчим.Как в сердце бьет волна морская тяжелым золотом своим!И пленный ум, и ум бессонный боятся неодушевленной,необратимой череды унылых перевоплощений —псом станет царь, дебилом – гений, землей – полночныетруды.
Звезде – сгущающейся плазмой, нам – льдомна воспаленных снахутешиться, да, безобразной, но честной старостью. Монахтибетский – непорочный лотос, живая молодостьи кротость, —не станет за меня молиться подстреленному журавлю —но я и сам с небесной птицей дорог воздушных не делю.
«В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?…»
В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?В те времена подростки вместо любовных утехприходили миловаться в отделы свободного доступапахнущих бедной пылью районных библиотек.Целовались. Переписывали Асадова. НедолюбливалиКорчагина.Говорили, робея, что даже в Рождественском что-то есть.Можно что угодно, твердили, написать на бумаге, ноглавное все-таки – совесть, талант и честь.
Выходя на Кропоткинскую, ежились, улыбались, обедалипончиками с сахарной пудрой по 80 копеек кило.Листья сентябрьские падали, бронзовые медали старости,и не ведалини прошедшего, ни грядущего. Нам повезло, повезло,повторяли советские девочки-мальчики с умными лицами,с подачи коммунальных реабилитированных вдов.На церквях,разумеется, никаких крестов, но ведь могли же родиться мыв гитлеровской Германии или при культе личности? Ах,
видишь, как хочется царскосельской прозы – словноврагу народавысшей меры, словно Набокову – рифм, словноублюдку – титула. Пуск —самая стрёмная кнопка. Стали зимы бесснежны, захирелибиблиотеки, мода —это то, из чего я вышел, поскольку поседел и обрюзг.Труд стал дорог, а вещи дешевы. В вакууме пресловутомплавая,плачут звезды, но умеет Господь разрядиться чеканной,сухой строкой.Пой, загулявший прохожий. Я лох, я любую музыку схаваю.Зимы бесснежны, но и бессмертны, я сам такой.
«О чем он тосковал, подопытный подросток…»
О чем он тосковал, подопытный подросток,по проходным дворам, среди белесых блестокбезвестного снежка, небесного огня?Шептал ли, гений лицемерный, «чур меня»?В пятнадцати свечах из-под земли котельнойпредчувствовал ли свет – метельный и смертельный?
Спит мертвый человек, сопит живой, считая,что пробуждение и вера – вещь простая.Храпит очкарик, диабетик, царьв безвредном времени, поющем, как глухарь,рисующем, как зверь, грызущем, словно горе —вдову, впадающем в бесхитростное море,
неоспоримое. А умник наш не помнит,как подвывал старинный радиоприемник,негодовал буран, и дальняя волнапереполняла мир, выплескиваясь натот смысл, что ищем мы в зиме ненастоящей —газетные щиты, котлы земли пропащей.
«Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом…»
Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небомсуеверная грусть – так бывает русской зимой,будто кто-то вышел, скажем, за черным хлебоми уже не вернется, не вернется домой,
и такое там, в вышних, воображаемое приволье,что хочется тихо ахать, ловить ускользающий свет,будто вышел, смеясь, за сахаром или солью,а обратно дороги нет.
Замело? Или просто пора в дорогупо односторонней улице? Седобородый Лотне оборачивается, дети-внуки бодро шагают в ногу,только старуха жена отстала – должно быть, нагонит,не пропадет.
Неужели и я оттрубил почти весь срок, преследуянеуловимое: дрожь в вездесущем воздухе, бессловесный бойчерно-белых китайских начал? Хорошо бы при этом еще гордиться победоюнад отступающим ворогом, то бишь самим собой,
и различать в жужжании пчел – там, где заснеженное гречишное поле —неумолчную мусикию. Вышел, все бросил, черт знает куда бредешь.Мало, мало мёда и хлеба, почти нет средиземноморской соли.Впрочем, это все возрастное. Не обращай внимания,молодежь.
«Как просто все: робки и веселы…»
Как просто все: робки и веселывлюбленные, магнолии голы,хохочут школьники, и ты меня узналаиздалека. Свет в складках, в бугорках,и ветки все в бутонах, пухлых, каккошель у флорентийского менялы.
Нет в жизни счастья, как гласит тату —ировка воровская. В пустотууйдем, бессмертников угрюмые отряды.И вредничает Бог: ни «а» тебе, ни «бе»,завидуя часам, висящим на столбе, —идут, но и стоят, не двигаются, гады.
«Уходишь – уходи», – твердят. Но я забылключи и сотовый, я слишком жизнь любил,чтоб сразу отбывать. Тут – крокус, там – фиалка,а там еще тюльпан. И эти лепесткитак уязвимы, так неглубоки,что Чехов вспоминается. И жалко
всех и всего. Любимая, сводименя туда, где счастье впереди,где небо – переплет, где голос пальцы греет,где плачет и поет, от бедности пьяна,простоволосая, как в юности, весна,и горло – говорит. И солнце – не стареет.
«Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть…»
Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая сутьи влюбленный в мертвую грек, говорящий «не обессудь,я такие песни кропал – но пройдя этот путь, пропал.Правда, бог у тебя не тот – кто там знает, а вдруг спасет».
А еще сказал кифаред, белозуб и чернобород,что обратно дороги нет, есть дорога – наоборот,в те края, где старик Тантал воду беглую залатал,где багровый труд солоней в Интернете, стране теней.
Продолжай, коллега Сизиф, выпью водки, запью водой,Не поверив, не возразив, стану пьяный, немолодой.Я ослышался? Ты – Орфей, как недорогое кафе? Свояказнь всякому, пей не пей, – вечные мёбиусовские края.
«В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит…»
В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правитконями в другомполушарии, когда ты ничтожеством кажешься сам себе,не врагом
мирозданию, но незваным гостем, до скуки в горле хочетсяповторять —есть еще у зрения доблести вдосталь, есть сила в пальцах,есть тетрадь
не начатая. Волком воет бродячий электровоз, распугиваявещих грачей.Спать пора, посторонний. С твоей удачей ты еще успеешьпроснуться, ничей
не должник. В эти часы ясно помнится некогда виденная,как во сне,сухая тень от веток смоковницы на потрепаннойкрепостной стене.
Озеро Шамплен
Я странствую: ветшайшая из льгот.Скала – агат, вязанка дров – фагот,Заросшая тропа – кошачья лапа.Паром забит, но толчея у кассМосковскому студенту не указ —Бочком, бочком, и я уже у трапа.
Пускай ступени, словно в детском сне,поскрипывают. Совершенно нестрашусь. Подземные, земные,небесные… А я смеюсь, дышуподветренным простором. Анашусмолит один попутчик, а иные —
кто сжал Евангелие, кто молча теребит,грошовый амулет, кто так, скорбито свете говорящем. Посмотри, мойтоварищ – смерть не ведает стыда,и хижины Вермонта навсегдаотражены в воде неповторимой.
Стихотворения
2009—2011 гг.
Колхида
Звиаду, Инне, Шоте
1.
У черного моря, в одной разоренной стране,где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,где схимник ночной, пришепетывая во сне,нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,у черного моря булыжник, друг крови в висках,обкатан волнами, и галька щекочет подошвы —я пью, и печалюсь, и думаю: Господи, каклегко поскользнуться на собственном прошлом.
Пусть с моря доносится выспренний шелест ветрил.Не алых, холщовых. Не выйдет бежать, да и поздно.Давно я уже задыхался, давно говорил,Дыша ацетоном под дырчатой пленкою звездной,Что мощью отлива безумная муза сыта,Что плакальщицами испокон работают черные ивы,Когда молодая надежда тебе отворяет уста:Скажи мне, Медея, ведь это неправда? Они еще живы?
2.
