другие
детали. Например, то же ощущение солнечного тепла, сквозь одинарные рамы. Но, пожалуй, даже
если бы она росла в том доме, в котором вырос он, то и тогда их впечатления были бы различны.
Как же тогда дети могут быть твоим продолжением? Они совсем другие и фактически никакого
ощущения привязанности к этому миру не дают, если только не обманывать себя в этом
специально.
Человек, наверное, никогда не найдёт точного ответа на вопрос: в чём смысл жизни? Бога люди
придумывают лишь для того, чтобы как-то более или менее ровно обустроиться в жизни.
Очевидно, и со смыслом так же. Смысла нет, но задача состоит в том, чтобы убедить себя, что он
есть. И тут легче всего дураку. Ему обманывать себя не надо – он и так поверит во что угодно.
Умный понимает, что смысла нет и страдает от этой всеобщей бессмысленности. Мудрый же,
спокойно принимая бессмысленность, просто забывает о ней. Или обманывает себя по мудрому, то
есть, так, что и сам не замечает своего обмана.
Дети же – это как раз очень удобный довод для обмана в смысле жизни. Мысль, что многое из
тебя переходит детям, убаюкивает, позволяет без лишних душевных ступенек переходить из
возраста в возраст, из состояния в состояние. Людей, не воспринимающих жизнь по большому
счёту, это устраивает вполне. А по большому счёту все мы в этом мире одиноки. «Одинока со мной
и Нина, – думает Роман, – только она считает, что её спасение от одиночества – это ребёнок. Но я-
то знаю, что не спасение и это».
Одиночество, одиночество… Не его ли ярко и пронзительно осознаёт Серёга Макаров, когда
плачет, напившись?
Нельзя быть счастливым с тем, кого не любишь. Вот если бы уметь с самого начала натыкаться,
на самого нужного тебе человека. Как это здорово жить потом с ним долго, жить одной жизнью,
имея общие воспоминания, чувствовать, что всё твоё тут же находит отклик в нём. Вот-вот именно
такой-то человек и нужен – тот, в котором всегда можно найти отзвук себя. Но может быть и это
желание от не принципиального отношения к жизни? Может быть, это тоже способ затереть
истинный смысл? Зачем связывать своё счастье с каким-то откликом в другом? Зачем всё время
навязываться кому-то одному или многим? Не проще ли, не истинней ли, жить для себя самого?
Будешь счастлив сам, и другим уже от твоего счастья будет уютно рядом с тобой. Может быть,
именно стремление-то к личному счастью, и есть самая важная общественная обязанность
человека? Путь даже если это, можно сказать, совсем не по-советски.
Люди, может быть, только для того и рождаются, чтобы понять для чего они рождаются, для
чего живут, почему умрут. Может быть, в поиске этих ответов и есть суть человеческой жизни?
Остальное же: дела, разные социальные поступки – это всего лишь инструменты для получения
ответов.
Конечно же, если в этой жизни быть, значит жить в ней по большому счёту. Если размышлять о
чём-то, так оперировать крупными категориями. А все крупные категории где-то в высоте, на
уровне сути слиты в одно. Думая о любви, обязательно думаешь о смерти и продолжении рода.
Думая о продолжении рода, не обойдёшь любви и смерти. Думая о любви, забываешь об
одиночестве, потому что только в любви перестаёшь быть одиноким. Всё это – корни единого
жизненного ствола, который имеет шумную листву обыденных событий. И думать об этом, конечно
же, надо, потому что не думать не получается.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Вся правда о мужиках
В конце февраля в ветреный, сквознячный день к подстанции на своем «уазике» – игрушечном
грузовичке подкатывает Ураев.
– В общем, так, – сходу сообщает он Роману, вышедшему в наскоро накинутой куртке, –
подселим к вам соседей…
– А, может быть, лучше в гостиницу? – тут же угрюмо упирается Роман. – Я больше убирать не
собираюсь. Насвинячат тут опять…
322
– Эти не насвинячат, – с усмешкой замечает Ураев, – наоборот всё обиходят, даже стены
побелят. .
Роман мысленно уносится в другую половину дома, пытается представить там карачаевцев,
которые белят стены и не может ничего понять – не вяжется это с воспоминаниями о гостях.
– Как это побелят?!
– Да так, – снисходительно говорит замдиректора: ему даже жаль быстро раскрывать эту
сильную и главную новость, и потому он выдаёт её скупо, с паузами. – Это ж – бабы… Четверо
баб… Телефонистки из города… На сакман приедут.
Конечно, после этого ему стоило бы сделать ещё одну паузу и полюбоваться реакцией Романа,
но отработанный приём убеждения – сказать и тут же оборвать разговор, как будто соглашение
достигнуто, срабатывает автоматически. Ураев хлопает дверцей, и его лёгкую машинку с
отпущенными тормозами уносит ветром под горку. Роман видит задний борт машинки с большим
белым номером, вихляющее восьмеркой правое колесо, чешет затылок… «Эх, колесо, колесо,
докатишься ли ты до Пылёвки?» Да, конечно же, докатится, конечно же, доедет. И не только до
Пылёвки. Оно доедет куда хошь. А если и отвалится, так не беда. Привезут из совхозного МТС
новое колесо и прикрутят…».
Внезапно разволновавшись, Роман, смотрит в вышину, где ветер гонит куда-то пару сухих
предвесенних облаков, разлохмаченных, как тряпки. Не хуже, впрочем, и нижний поток, лижущий
землю – сороку, которая пытается его пересечь, как течением уносит далеко в сторону. Ну а как же
тут без сороки? Новость-то не простая. Что-то нынче в этой жизни произойдёт… Были же разные
сны…
– Чего это он приезжал? – спрашивает Нина, наблюдавшая за переговорами в окно.
Сегодня она стряпает чего-то к обеду, замешивая тесто на блёклой клеёнке, посыпанной мукой.
Деревянный стол, стоящий перед окном, поскрипывает в такт её движениям.
– Да так, новость одну привёз, – говорит Роман и замолкает, решив разыграть её по тому же
сценарию, на котором попался сам, тем более, что ему-то можно и не спешить.
Потом он медленно снимает ботинки, цепляет куртку на гвоздь у дверей. Хотя, конечно, тянуть с
новостями при таком их дефиците – это уже издевательство. Стол под толчками Нины скрипит
теперь чаще и визгливей.
– Ну и что за новость? – почти рассерженно спрашивает она.
– Да-а, – как бы отмахиваясь, отвечает Роман, – снова лишние заботы. Гостей за стенку
заселяют.
Скрип исчезает. Смугляна оборачивается с улыбкой, которую вообще-то ей следовало бы
скрыть. Её руки и кончик смуглого носа в муке. Несмотря на то, что Нина снова на шестом месяце
беременности, она всё равно ждёт нового мира, который, как она думала, будет в городе, а мир,
оказывается, сам придвинулся сюда.
