class="p">– Ой, да мы уж и забыли что такое соседи! – блестя своими чёрными глазами, говорит жена. – И
когда же они приедут?
Понятно, что и для неё соседи – это мужики. Наверняка и перед её глазами сейчас мысленно
возникают живописные карачаевцы-орлы.
– Уже сегодня, как я понял, – отвечает Роман, понимая, что прямо уточнить, кто будущие
жильцы, она не решится, – в этот раз соседи не то, что в прошлый раз…
– То есть?
– Ураев пообещал, что они даже стены побелят.
– Вот это да! – восклицает Смугляна, тоже представляя что-то несусветное. – Оказывается,
бывают и такие молодцы!
– Молодицы, – с улыбкой поправляет Роман. – Четыре телефонистки из города на сакман
приезжают…
Они ещё стоят друг перед другом улыбаясь, но огорчение уже просто гнёт улыбку Нины. Да тут
уж хотя бы равнодушие удержать.
– Ну так и хорошо, что побелят, – произносит она, отворачиваясь, вздыхает незаметно от мужа и
продолжает скучно, с протяжным поскрипыванием стола, месить тесто.
Роман не решается ни на реплику, ни на усмешку. Одно лишнее слово, и её нервного взрыва не
миновать. Только потом, объясняя его причину, она наплетёт кучу всякой чепухи.
Баб-сакманщиц, а точнее молоденьких городских девчонок вместе с их яркими сумками,
обнажено полосатыми совхозными матрасами и разобранными панцирными кроватями, уже
знакомыми по карачаевцам, привозят под вечер на тракторной тележке.
Издалека услышав тарахтение приближающегося «Белоруса», Роман выходит на крыльцо. Трое
пассажирок, соблюдая технику безопасности, как курочки сидят на корточках, вцепившись
пальцами в низкие борта, забрызганные грязью и навозом, а одна стоит, упористо расставив ноги.
Совхозный тракторист Баир, бурят средних лет, показывает ей из кабины кулак, как видно уже не в
первый раз, но пассажирка его даже не видит, как будто тележка едет сама по себе. Баиру,
323
наверное, уже вконец перематерившемуся за дорогу, остаётся лишь осторожно и медленно везти
её на этом постаменте с колёсами.
На холмистую степь, на подстанцию, и на высокого блондинистого мужика, без шапки стоящего
на крыльце, эта девчонка смотрит свысока, по-королевски надменно и с каким-то абсолютным
вызовом всему на свете. И изнутри Романа вдруг даже неожиданно для него самого с
подначиванием прорывается что-то старое: «Ну, дава-ай, дава-ай, поглядим, что дальше будет. .»
Ну, уж таких-то гостей почему бы и не встретить? Девчонки называют свои имена, Роман
запоминает только одно – Зинка. Зинка круглолица, с большими, широкими, почти вылупленными
светло-зелёными глазищами и шикарными пушистыми бровями. Всё остальное у неё тоже
большое и кругло-полукруглое. Помогая девчонкам пристёгивать спинки кроватей к панцирным
сеткам, Роман уже вблизи, без куртки, видит её вольную решительную грудь, основательные и
даже на вид скрипучие бедра, обтянутые узкими брюками, и воспринимает всё это тоже как вызов.
Господи, а своими убийственными глазами она бы уж лучше не зыркала! Уж какое-то очень
особенное впечатление идёт от неё. Впечатление слишком предметное и предельно откровенное.
Закончив с кроватями, Роман уже с каким-то суетливым, метущимся состоянием души идёт на
подстанцию к оборудованию, а, возвращаясь оттуда минут через десять, бросает взгляд на окно
заселённой половины и вдруг видит там мелькнувшую голую грудь переодевающейся Зинки.
Сердце его оторопело останавливается, а кровь с разгону бухает в него, как в стенку, тупым
кулаком. И движение тяжёлой груди с яркими коричневыми сосками, качнувшейся при наклоне в
одну (даже точно можно сказать – в правую) сторону, продолжительностью в какою-то долю
секунды, как живая фотография врезается в коллекцию его впечатлений, может быть, навсегда. И
надо ж было увидеть это сегодня! Ведь он из-за этой Зинки и так уже ничего не соображает! Для
одного дня – это полный перебор! Разбуженная похоть снова взвивается на дыбы. Долго же она
спала, убаюканная, заглаженная привычной женщиной рядом.
Автоматически выйдя из опасной зоны под окном, Роман почти убито наваливается на
штакетник. Он ещё и психологически не освоился с ожившей, обычно пустующей половиной дома,
а там уже такое! Каждый день по десять раз проходить мимо этого окна и ни разу в него не
взглянуть, а тут взглянуть и увидеть такое!
Домой входить не хочется. Роман заторможенно и скованно ковыряется в ограде, прибирает
доски, сгребает граблями щепки, оставшиеся после колки дров, кидая взгляды в отделённый
штакетником соседний двор, где лежат дрова, привезённые тем же рейсом на тракторной тележке.
Зинка, словно вытянутая из дома этими взглядами, появляется в одном свитере, набирает в охапку
несколько мелких полешков, а, уходя, жеманно машет ручкой. После того сфотографированного
видения в окне уже и одетое её тело плавит восковым томлением. Как хорошо, наверное, быть
старым да пресыщенным! А что делать, если кровь как бензин? Конечно, с возмужанием Роману
должны были бы нравиться всё более умные и одухотворённые женщины, а ему всё равно
нравятся такие. В принципе он ничего не имеет против умных и одухотворённых, но они, в
основном хрупки и болезненны, как Нина. А он, видимо, всё же не эстет. Его идеал не в максимуме
красоты при минимуме плоти – плоть для него тоже красота. Да ещё какая!
Нина реагирует на его томную задумчивость в тот же вечер. Убаюкав Машку, она выходит на
крыльцо, где Роман с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то за село и реку, не столько
щёлкает, сколько жуёт жареные семечки.
И начинает Смугляна свой разговор издалека, с какого-то странного загиба.
– А вот поклянись-ка ты мне, – вдруг просит она, – что у тебя нет никого кроме меня.
– Ну а с чего это я сегодня должен клясться в этом? – напрягаясь, спрашивает Роман.
– Поклянись, что никого у тебя нет! – теперь уже требует Нина.
– Да зачем мне клясться-то?
– А просто так, вот возьми да и поклянись…
И Роман теряется. Ну, конечно, у него никого нет. Это и так понятно. Хотя эти его сегодняшние
мысли о Зинке – означают ли они, что у него уже кто-то есть, или ещё нет?
– Да не буду я тебе ни в чём клясться! – заявляет он. – Я вообще не понимаю, почему один
человек должен полностью присваивать другого…
– Опять у тебя какой-то принцип! Ну поступись ты им! Разве ты не видишь, как я этого хочу? Ох,
да лучше б ты клятвопреступником был ради меня.
И тут Роман понимает, как легко ему, оказывается, можно выкрутиться. Какой хороший выход
она предлагает, сама же разрешая обманывать себя.
– Ну ладно, клянусь, – говорит он наконец. – Никого у меня нет.
А легче от этого на душе не становится. Хотя перед кем он виноват? Перед совестью? Перед
Богом? Как бы там ни было, но та категория
