бросив кухонное полотенце на край стола, и потирает виски руками.
– Забудьте, – говорит он. – Забудьте… Не надо верить моим словам… Я сейчас поеду в управу… Потом – встретиться с одним преподавателем. Возможно, у нас всё же будет школа! Всё же будет.
Мы переглядываемся и пожимаем плечами.
Час от часу не легче.
Он уходит и через некоторое время выкатывает из гаража свой «мерс».
* * *
Вечером он пришёл домой огорчённый. Бросил в кухне свой кейс, который придавал ему солидности, и тяжело опустился на стул у окна.
– Ну надо же, – говорил он. – Они говорят, что невозможно зарегистрировать такую школу. Школа для девочек гуманитарной направленности… Почему только для девочек? У нас равенство полов, говорят они, почему вдруг такая дискриминация? А чем она не подходит для мальчиков тоже? Я долго им объяснял, что девочки – это девочки… А они говорят: школу делайте для всех, для мальчиков и девочек, а название ей дайте… ну, например, «Жан» или «Иоанн»…
А ещё оказалось, что в здание бывшей женской гимназии, на которое наш отец положил глаз, временно решили переселить интернат для умственно отсталых детей, которые раньше жили в старом двухэтажном кирпичном доме на окраине.
– Нет, не позволю, – говорил он, расхаживая по кухне. – Каких-то идиотов, дебилов, умственно отсталых олигофренов и уродов поселить в здании бывшей женской гимназии! Ни за что не позволю. В центре города – школа для придурков. Я буду возражать, я буду против. Я буду сражаться до конца, до последнего. Я не отступлю.
– Папа, это же временно, – начинала я успокаивать его. – Пока не будет отремонтировано их здание. Оно уже разваливается совсем, там холодно и сыро. Миша как-то там был по делам, они там проводили кабель, и говорил, что там ужасно жить, как в тюрьме. А в гимназии им будет лучше.
– Да какая мне разница, лучше им будет или хуже? Не всё ли равно?.. Это же дебилы.
– Папа, – подключалась Катя, – так не положено говорить. Они не дебилы, тем более что среди них есть очень даже умные. Они не дебилы и не идиоты. Они – с отклонениями в развитии. И что такого, что они будут жить в центре города?.. Они же безобидны, они со всеми здороваются и всем улыбаются. Пэтэушники вели себя гораздо хуже.
– Вот я и говорю, что дебилы. С чего бы со всеми здороваться? Нормальный человек не будет всем улыбаться.
– А что, – продолжила держать нашу общую линию обороны Кристина, – если человек безобидный, вежливый и всем улыбается, то значит, он уже идиот?.. А нормальные кто же?
Отцу, казалось, нечего было возразить. Но согласиться с тем, что лелеемая им мечта натыкается на такие нелепые препятствия, он всё же не мог. И хотя возражения на свои слова он получал в тройном объёме, то есть от нас троих, соглашаться так просто не собирался, потому что был слишком упрям.
Для нас же каждая победа в сражении с ним давалась нелегко, и всё же они были.
Но на этот раз всё оказалось хуже.
– Папа, – сказала Катя, – может быть, тебе отложить эти дела на следующий год? Зачем тебе сейчас этим заниматься?
И никогда не знаешь, на что наткнёшься.
– Хватит, – взрывается вдруг он, да так, что мы вздрагиваем. – Я уже говорил, что не надо мной командовать! Хотя бы здесь, в своём доме, я имею право, чтобы мной не командовали?!.
– Папа, – сразу возражает Кристина, – но это и наш дом… Это дедушкин дом… И мамин… Это не твой дом!
– Хватит меня учить! – ещё более раздражённо говорит он. – Я знаю, что мне надо делать!.. Генералы мне здесь не нужны!.. Как и всё прочее дебильное грёбаное начальство!
Мы с Катей молчим, ожидая, что эта волна сейчас спадёт. Не может молчать только Кристина, которая, как нам кажется, находится с отцом в каком-то одном нервном диапазоне.
– Это из-за тебя, из-за тебя она умерла!.. – кричит она и выскакивает из-за стола.
Он смотрит ей вслед недоумённо, как будто не понимает, о чём она говорит.
Мы с Катей молчим.
Постепенно он согласился с тем, что дети из коррекционного интерната имеют право переехать в здание, вернее, в часть здания бывшей женской гимназии. И, к счастью, он не пошёл разбираться по этому поводу в администрацию, не стал звонить знакомым и людям, которые могут употребить свое влияние и задействовать рычаг телефонного права.
Интернат… Одно это слово нагнетает тоску. Ведь мы тоже были в интернате, правда, другом и совсем недолго, после смерти мамы, пока он не забрал нас оттуда. Я помню, как по ночам, просыпаясь, смотрела в серый унылый потолок, и мне было ужасно тоскливо. Кристину и Катю поселили зачем-то в другие комнаты. И там, в этом чужом доме, где я почему-то никак не могла согреться, я решила, что сделаю всё возможное, чтобы никогда больше не попасть туда.
Отец даже не подозревает, как невелико расстояние между теми детьми и нами. А между нами и ними, наверное, такой же крошечный шаг, как, например, между богатством и бедностью, между здоровьем и болезнью, между славой и забвением, между любовью и ненавистью.
Отец решил, что найдёт другое здание для своей школы. И всё равно ничто не помешает ему создать её.
* * *
– Ну что, покажешь нам своих призраков? Когда мы их увидим?
– А ваш отец не прибьёт меня между делом?
– А мы будем тебя защищать.
– Ну, тогда покажу. С вами мне не страшно.
Я нажимаю красную кнопку, завершая разговор с Мишей, уже не решающимся просто так зайти.
Посмотреть призраков захотела и Кристина, она сказала, что обязательно пойдёт, потому что их не существует. Можно увидеть ангела, но ты ведь не святой, чтобы видеть ангела. Поэтому, сказала она, скорее всего, ты разыгрываешь нас… И Мишин брат Саша, мой одноклассник, тоже увязался за нами, хотя его компания мне была совсем ни к чему. Он был глуповат. К тому же, казалось мне, мог рассказать потом всем в классе о нашем походе. А если в классе зайдёт разговор про меня и Мишу, обязательно подвалит Сорокина или Круглова, и спросит, якобы по секрету: «И вы с ним что, ни разу не спали? Ну что, совсем ни разу-ни разу? Ну и ну…». И будет смеяться надо мной перед всеми.
Мы шли три километра до развалин в сторону от реки, мимо старой усадьбы, за небольшую промзону, где были свалки.
– Вон там, – сказал он, – были какие-то склады. Здесь
