Рут глядела в огонь.
— Я думала, Канада в безопасности.
— Безопасности нет нигде, — сказал Оливер. — Ладно, понял. Теперь мы знаем все о сейсмической активности в Японии.
— Может, нам нужно поехать в Японию, чтобы твое приложение заработало.
— Может, нам и не нужно, потому что Япония сама едет сюда.
5
— Что?
— Япония едет сюда.
— О чем ты говоришь?
— О землетрясении, — сказал Оливер. — Оно передвинуло Японию поближе к нам.
— Правда?
Оливер выглядел озадаченным.
— Ты что, не помнишь? Сдвиг земной коры привел к тому, что суша вблизи эпицентра резко прыгнула в нашем направлении.
— Я не знала об этом.
— Нет, знала. Мы об этом говорили. Еще из-за этого масса планеты сместилась ближе к ядру, и Земля стала вращаться быстрее. Из-за повышения скорости вращения сократилась продолжительность дня. Наши дни стали короче.
— Стали короче? Ужас какой!
Он улыбнулся.
— Ты сказала это, прямо как твоя мама…
Этот комментарий она проигнорировала.
— И сколько времени мы потеряли?
— Немного. Одну целую и восемь миллионных секунды в день, думаю, где-то так. Хочешь, посмотрю поточнее?
— Верю тебе на слово.
— Мы точно говорили об этом, — сказал Оливер. — Это было по всему интернету. Ты что, не помнишь?
— Конечно, помню, — соврала она. — Я как раз думала, что-то дни стали такие короткие. Решила, мне просто показалось.
Нао
1
К концу лета с помощью Дзико я стала сильнее. Не только телом, сознание у меня тоже окрепло. У себя в сознании я стала супергероем, вроде Дзюбэй-чан, Девушки-самурая, только я была Наттчан, Супермонахиня, обладательница Буддой данных способностей: умение сражаться с волнами, пусть я и проигрывала каждый раз, и способность терпеть нереальные количества боли и трудностей. Дзико помогала мне развивать мою супапаву!, поощряя меня сидеть в дзадзэн, не двигаясь, по многу часов и никого не убивать, даже комаров, которые вечно зудели возле лица, когда я сидела в хондо или лежала ночью в кровати. Я научилась не шлепать их, когда они меня кусали, и не расчесывать потом укус, как бы он ни чесался. Сначала утром, когда я вставала, лицо и руки у меня ужасно опухали от укусов, но потом понемногу кровь и кожа у меня привыкли к комариному яду, стали сильнее, и я уже не покрывалась прыщами, сколько бы меня ни кусали. Вскоре между мной и комарами не было уже никакой разницы. Моя кожа перестала быть разделяющей нас стеной, и моя кровь стала их кровью. Я немного гордилась собой и решила пойти к Дзико и рассказать ей. Она улыбнулась.
— Да, — сказала она, похлопывая меня по руке — Тут полно прекрасной комариной еды.
Она объяснила мне, что молодым людям нужно побольше упражняться, мы должны ежедневно изматывать себя, чтобы у нас не было беспокойных мыслей и снов, которые могут вылиться в беспокойные действия. Я уже достаточно навидалась беспокойных действий со стороны молодежи и была полностью с ней согласна. Поэтому я была совсем не против каждый день работать на кухне вместе с Мудзи. Я знала, что Мудзи была очень рада моей помощи, потому что она сама мне это сказала. Может, я уже говорила — насчет жизни в храме важно понимать одну вещь: это все равно, что жить в совершенно другой эпохе, и что бы ты ни делал, это занимает раз в сто больше времени, чем в двадцать первом веке. Мудзи и Дзико никогда ничего зря не выбрасывают. Каждая резинка, каждый зажим для пакетов, каждая веревочка или бумажка — все это они тщательно собирают и используют вновь и вновь. Мудзи была особенно неравнодушна к пластиковым пакетам, она заставляла меня тщательно мыть каждый с мылом, а потом мы вешали их сушиться снаружи, где они кружились на ветру, отражая солнечный свет, как медузы или воздушные шарики. Я была не против, делать мне все равно было нечего, но, по моему личному мнению, все это занимало уж слишком много времени. Я пыталась объяснить, что быстрее и проще было бы взять и выкинуть старые пакеты и купить новые, и тогда у них было бы больше времени на дзадзэн, но Дзико меня не поддержала. Сидеть в дзадзэн, мыть пакеты — одно и то же, сказала она.
Когда они что-то выкидывали, значит, это что-то было уже абсолютно и безвозвратно испорчено, и то они устраивали из этого целое событие. Они собирали и хранили все погнутые булавки и сломанные иголки, и раз в год они проводили по ним самую настоящую поминальную службу, пели сутры, а потом втыкали иголки в кусочек тофу, чтобы им мягко было на том свете. Дзико говорит, у всего есть душа, даже если это что-то старое и бесполезное, и мы должны уважать и утешать вещи, которые хорошо нам служили.
Вот теперь ты понимаешь, сколько тут было работы, и дополнительная помощь со стороны молодежи (то есть меня) была очень кстати, и мы смогли засолить побольше слив и капусты, засушить побольше тыквы и дайкона и лучше позаботиться о саде. Мы смогли навестить многих больных и старых прихожан, и иногда я полола сады и у них, когда мы бывали в гостях.
Я начала вставать в пять утра, чтобы посидеть с ними в дзадзэн, и после подношений, и службы, и сёдзи[120], пока Мудзи готовила завтрак, Дзико заставляла меня бежать вниз с горы до самой дороги, а потом опять вверх, до самого храма. Она всегда встречала меня наверху, когда я, вывалив язык, преодолевала последние ступеньки на ногах-макаронинах. Она стояла здесь с Чиби, маленьким черно-белым храмовым котом, и протягивала мне полотенце и большой кувшин холодной воды, а потом смотрела, как я пью.
— У тебя хорошие прямые ноги, — сказала она как-то. — Красивые и длинные. Сильные.
Мне стало страшно приятно, и я покраснела бы, если бы не была и так уже вся красная от бега.
— У тебя ноги твоего отца, — продолжала Дзико. — Он тоже был сильный бегун. Чуть быстрее тебя.
— Ты его тоже заставляла бегать вниз?
— Конечно. Он был молодым мальчиком, у него было много беспокойных мыслей. И ему требовалось много упражнений.
Я вылила остаток воды из кувшина себе на голову, а потом встряхнула волосами. Сорвавшиеся капли угодили на Чиби, который подпрыгнул на месте, а потом отошел подальше.
— Чиби, прости! — закричала я, но, конечно же, он меня проигнорировал. Сел подальше, повернувшись ко мне спиной, и начал вылизываться. Вид у него был страшно оскорбленный, но он — кот, так что я не стала принимать это на свой счет.
— У папы до сих пор присутствуют беспокойные мысли, — сказала я, наблюдая за тем, как кот меня игнорирует, и не успела я спохватиться, слова так и повалили у меня изо рта.
— Ба, пожалуйста, — сказала я. — Я серьезно. Ему нужна помощь!
А потом я рассказала ей все про тот вечер, когда он упал перед поездом, и как они с мамой притворялись, что это был несчастный случай, а это не так, и как он никогда не уходил из квартиры днем, но потом исчезал ночью и не являлся часами, и я знала, что это так, потому что не спала и слушала, когда он придет, потому что боялась, он не вернется. И как однажды ночью, когда я не могла уже больше это выносить, я потихоньку прокралась вслед за ним, потому что мне надо было знать, он кого-то преследует или идет встречаться с любовницей, что, наверно, было бы хреново в отношении мамы, но, по крайней мере, это дало бы ему raison d’être{16}, и я шла за ним по улицам, старалась оставаться в тени и жалась к стенам. В его маршруте совершенно не было смысла, но ему явно было плевать, будто он был робот, и ноги у него были запрограммированы выполнять случайный алгоритм вроде того, что мы проходили в компьютерном классе, но сознание у него было отключено, так что он вообще не соображал, куда идет. Может, он ходил во сне. Иногда он заходил в чужие районы, а иногда улочки становились такими узкими и кривыми, что я была уверена, мы потерялись. Он ни разу не остановился и не заговорил с кем-нибудь, ничего не покупал, даже сигареты в автоматах, и сейчас я понимаю, что мы вообще ни разу никого на улицах не встретили, так что, может, у него в программу был встроен еще и избегательный алгоритм.
Мы шли не один час. Мне было страшно, потому что я знала, я никогда не найду дороги домой одна, и мне не хотелось, чтобы он узнал, что я за ним слежу, но я уже не поспевала за ним — слишком устала. А потом он свернул один последний раз, и мы вышли к тому самому маленькому парку на берегу реки Сумида, который я видела, лежа у себя в кровати в сонном ступоре. Парк был в точности такой, каким я его себе представила. С краю, у самого берега, была детская площадка с качелями, горкой и песочницей, и я знала, что направляется он именно сюда. И конечно же, вот он подошел к качелям и уселся. Сел он ко мне спиной, так что мне пришлось обогнуть его и спрятаться за бетонной пандой, откуда мне было видно его лицо. Он закурил Short Hope и начал раскачиваться. Он сидел лицом к воде; сгибая и выпрямляя ноги, он раскачивался все выше и выше, он сжимал в зубах сигарету и скалился, будто делал серьезное дело. Было похоже, что он старается раскачаться как можно сильнее, чтобы, когда он разожмет руки, достигнув верхней точки, инерция перенесла бы его прямо через бетонную стенку прямо в реку Сумида, где его тело затонуло бы и было съедено каппами или гигантскими сомами. Честное слово, я увидела это, тот момент, как его руки соскальзывают с цепей и тело выстреливает в воздух, летит вперед — руки и ноги торчат в разные стороны, обнимая набегающий воздух и холодную, темную воду. Нет… нет… нет! — услышала я свой собственный шепот, сердце у меня билось в такт взмахам качелей. — Now… now… now!
