Для бритья голов тоже есть особая молитва — вот она:
Когда я сбриваю щетину с головыЯ молюсь вместе со всеми существамиЧтобы мы отрезали свои эгоистичные желанияИ вошли в царствие истинного освобождения.
Тем вечером я так волновалась перед приходом призраков, что не ложилась спать, пока Мудзи наконец не загнала меня в кровать, но как только они с Дзико заснули, я прокралась наружу. Не знаю, чего я ожидала. Я прошла через сад к лестнице и уселась ждать на верхней ступеньке под воротами. Сквозь пижаму я чувствовала холод и влагу, исходящую от каменной ступени, а все, что было слышно, — хор лягушек и ночных насекомых.
Кто-то думает, что ночь — печальное время из-за того, что темнота напоминает нам о смерти, но я с этим совершенно не согласна. Я лично ночь очень люблю, особенно ночь в храме, когда Мудзи выключает весь свет и остается только луна, и звезды, и светлячки или, когда облака, мир становится таким темным, что даже пальцев своих не разглядишь.
Пока я так сидела, казалось, все вокруг становится чернее и чернее, кроме светлячков; их мерцающие огоньки чертили дуги в теплой летней темноте. Светит — не светит… светит — не светит… светит — не светит. Чем дольше я на них глядела, тем сильнее кружилась у меня голова, пока, наконец, мне не стало казаться, что мир накренился, и я сползаю вниз по склону горы в глубокую глотку ночи. Я опустила руку потрогать ступеньку, чтобы это дело прекратилось, но вместо холодного камня ощутила под пальцами что-то колючее, как электрический ток, и это что-то дернулось у меня под рукой. Я взвизгнула и отдернула руку, но, конечно, это был просто Чиби — он вышел поприветствовать призраков вместе со мной. Он замер, как мультяшный кот, круглые зеленые глаза горят, как монеты, но, когда я засмеялась и погладила его наэлектризованный мех, он прижался к коленке и ткнулся головой мне в ладонь.
— Бака-нэ, Чиби-чан![124] — сказала я; сердце у меня все еще бешено колотилось. Хотя я с трудом различала его очертания в темноте, было здорово, что он здесь, со мной.
Порыв ветра зашевелил бамбук, будто двигались призраки. На что они вообще похожи, эти призраки? Будет ли призрак похож на человека? Или он будет огромным и жирным, как дайконовое чудовище? Или у него будет длиннющий нос, как у краснолицего тэнгу[125]? Может, он будет зеленый, как гоблин, или притворится кем-то еще, как лиса, может, он будет горой разлагающейся человеческой плоти без головы, с толстыми складками жира вместо рук и ног, и пахнуть он будет соответствующе? Такие называются нуппеппо. А еще есть другие призраки, выглядят они как мертвые люди, плохо постриженные мужчины, налитые кровью глаза вылезают из орбит, плоть облезает с костей, как лишайник. Одеты они в дешевые полиэстровые костюмы и свисают они с ветвей в Лесу самоубийц, медленно поворачиваясь на ветру. Этих призраков я боюсь больше всего, потому что они немного похожи на папу, и в этот момент, как раз когда я готова была психануть, почувствовала, что рядом кто-то сел. Я повернулась, и вот он был здесь. Папа сидел рядом со мной на каменной ступеньке, и хотя глаза у него не выпучивались, и делового костюма на нем не было, я знала: он мертв, он, наконец, покончил с собой, и это был его призрак — пришел, чтобы дать мне знать.
— Папа? — я попыталась прошептать это, но во рту у меня так пересохло, что не раздалось ни звука.
Он глядел в темноту.
— Папа, это ты? — мой голос все еще не слушался меня, и слова были только мыслями у меня в голове. Понятно, что он не мог меня слышать. Он все смотрел в темноту. Я глубоко вдохнула, прочистила горло и сделала еще одну попытку.
— Отосан, — сказала я, на этот раз на японском. Слово сорвалось у меня с губ, как маленький пузырек. Папин призрак слегка повернул голову, и тут я заметила, что выглядел он очень молодо, и что на нем была какая-то форма, и фуражка на голове. Выглядело это как школьная форма, только цвет был другой. Он все еще ничего не говорил. Тут меня осенило, что, наверно, с призраками необходимо быть супервежливой, даже если они — твои родители, иначе это может их оскорбить, так что я попыталась еще раз, самым моим вежливым и формальным школьным голосом.
— Ясутани Харуки-сама дэ годзаймасу ка?[126]
В этот раз он меня услышал и медленно повернулся, чтобы на меня посмотреть; когда он говорил, я едва могла слышать его голос сквозь ветер.
— Кто вы? — спросил он.
Он меня не узнал. Я поверить не могла! Мой папа был мертв и уже совершенно обо мне забыл. Горло у меня сжалось, в носу защипало, как оно бывает, когда я пытаюсь не заплакать. Я сделала еще один глубокий вдох.
— Я — Ясутани Наоко, — объявила я, стараясь, чтобы мой голос звучал храбро и уверенно. — Мне очень приятно вас видеть.
— А, — сказал он. — Это мне приятно.
Слова его были тонкими и прозрачными, они вились и исчезали в воздухе, как синий дым от палочки благовоний.
Что-то было не так. Разглядывать его было бы грубостью, но я не могла удержаться. Выглядел он в точности, как мой папа, но гораздо моложе, всего на пару лет старше меня, а еще голос был другой, и одежда тоже была совершенно неправильной. И тут до меня, наконец, дошло: если этот призрак отозвался на имя моего отца, но им не был, то это был дядюшка отца, летчик-самоубийца Ясутани Харуки № 1.
— Мы раньше встречались? — вроде как спрашивал он.
— Я полагаю, нет, — ответила я. — Я полагаю, я ваша внучатая племянница. Полагаю, я — дочь вашего племянника, Ясутани Харуки номер два, которого назвали в честь вас.
Призрак кивнул.
— Вот как? — сказал он. — Не знал, что у меня есть племянник, не говоря уж о внучатой племяннице. Как быстро летит время…
Потом мы оба погрузились в молчание. На самом деле, особого выбора у меня не было, потому что на этом мой запас вежливостей был практически исчерпан. У меня не слишком хорошо с формальным японским, потому что выросла я в Саннивэйле, и призрак Харуки № 1 тоже не особенно стремился поболтать. Вид у него был довольно отсутствующий и мрачный, что, в общем, было понятно, если вспомнить рассказы Дзико о том, как он любил французскую философию и поэзию. Тут я пожалела, что не особо обращала внимания, когда папа читал мне об экзистенциалистах, потому что тогда я смогла бы сказать сейчас что-нибудь умное, и единственный стих на французском, который я знала, был припев в песне Моник Серф под названием «Дзинсей но Итами»[127], и мне не кажется, что это лучшее, что можно спеть мертвому человеку:
Le mal de vivreLe mal de vivreQu’il faut bien vivreVaille que vivre[128]
Я напевала себе под нос в темноте, практически шепотом, потому что не была уверена, что означают слова. Мне показалось, я услышала, как он усмехнулся рядом со мной, а может, это был ветер, но когда я посмотрела туда, где он сидел, Харуки № 1 уже исчез.
3
Глупая Нао! Глупая, глупая девчонка! Я же сидела совсем рядом с призраком мертвого двоюродного деда, который, только подумать, был пилотом-камикадзе во Вторую мировую и, наверно, самым интересным человеком, которого я когда-либо встречу, и что я сделала? Спела ему какой-то дурацкий французский шансон! Самый настоящий идиотизм!!! Он, наверно, подумал, я просто еще одна дурочка-подросток, и зачем тратить на меня хоть один драгоценный момент своего времени на земле? Лучше просто умерцать куда-нибудь и потусоваться с кем-то, кто сможет додуматься до более интересных тем для разговора.
Да что со мной такое случилось? Я о стольком могла бы его расспросить. Я могла бы разузнать о его хобби и интересах, могла бы спросить, правда ли, что до философии дело бывает только несчастному человеку, и насколько вообще помогает чтение философских книг. Я могла бы спросить его, на что это похоже, быть вырванным из счастливой жизни и против воли сделаться летчиком-самоубийцей, и цеплялись ли к нему другие парни из отряда из-за того, что он писал стихи на французском. Я могла бы спросить его, что он чувствовал в то утро, когда должен был лететь на задание, в его последнее утро на земле. Большая холодная рыбина — умирала ли она у него в животе? Или же он был исполнен такого ясного спокойствия, что те, кто был вокруг, в благоговении отступили, понимая — он готов к небу?
Я могла бы спросить его, каково это — умирать.
Глупая, бака Нао Ясутани.
4
Утром после завтрака, пока Дзико и Мудзи встречали первую машину со священниками, прибывшими из главного храма помочь с завтрашней церемонией осегаки, я пробралась в кабинет Дзико. Она, вообще-то, не против, чтобы я туда ходила, но почему-то все равно ощущение было, будто я «пробираюсь». Это моя самая любимая комната в храме, выходит она в сад, и там стоит низкий стол, за которым она любит писать, и шкафчик с кучей книг по религии и философии в потертых матерчатых переплетах. Дзико рассказала мне, что философские книги принадлежали когда-то Харуки № 1, когда он еще учился в университете. Я пыталась их читать, но кандзи в японских книгах были зверски сложными, а остальные были на других языках, вроде французского или немецкого. На английском книги тоже были, но этот английский вообще был не похож на тот английский, который я знаю. Честно, не знаю, существуют ли еще люди, способные читать такие книги, но если вынуть все страницы, могли бы получиться классные дневники. Напротив шкафа, в задней части комнаты, был семейный алтарь. Вверху висел свиток с изображением Шака-сама, окруженного ихай[129] всех наших предков, и лежала книга с их именами. Ниже были разные полки для цветов, для свечей, для курительниц и подносы с дарами — фруктами, чаем, сладостями.
