ужасно, если ребенок умрет с голоду по нашей вине, и его ведь я не смогу обманывать. А дела сейчас постоянно требуют риска…
Он замолчал и уставился на Вангелию. Она стояла в углу, скрестив руки на груди, и казалась тенью на стене. Андонис откинул голову и закрыл глаза. Его руки беспомощно повисли.
— Все, что ты говоришь, никакого отношения к ребенку не имеет.
— Нет, Вангелия, выкинь это из головы.
Вангелия поглядела на него с недоумением, пожалуй, даже с жалостью. Он такой измученный: лицо блестит от пота, волосы слиплись, дыхание тяжелое. Он вызывает только сострадание.
— Ну, Вангелия, теперь ты все знаешь. Что же ты скажешь?
— Что мне сказать?
— Если бы меня посадили в тюрьму, что бы ты стала делать?
— Не знаю, я не думала об этом…
Андонис подскочил, как на пружине, и подбежал к ней.
— Говори, что тебе известно. Говори все. Да, я задолжал, задолжал кругом. Сейчас все по уши в долгах, это не преступление. Говори, где ты узнала?
— Не скажу, — твердо сказала Вангелия. — Пусть каждый из нас сохранит то, что имеет: ты — свои долги, а я — своего ребенка.
Андонис в негодовании отпрянул от нее; как лунатик, сделал несколько неверных шагов по комнате и принялся с яростью переставлять мебель. Нужно было освободить место для коробок. Он связал в узел белье и забросил его на шкаф. Шкаф с грохотом задвинул в самый угол. Оттащил в сторону стол, сорвав с него вышитую скатерть, и нагромоздил на него стулья и все, что попалось ему под руку. Коробки поместятся в том углу, где Вангелия, видно, собиралась поставить колыбельку для малыша, чтобы на него не дуло из окна. Андонис перетащил кровать к стене, затолкал сундучки под стол, а диван поставил на попа. Столик, где прежде стоял приемник, коробку со всякой мелочью и фотографии он запихнул ногой под кровать. Вдруг из кухни до него донеслось отчаянное рыдание, точно человек долго крепился и наконец не выдержал. Андонис окончательно потерял терпение, готов был уже закричать — плач действовал на него угнетающе, он сразу чувствовал себя больным и беспомощным, — но вовремя остановился. «В развитии общества стал наблюдаться определенный прогресс, — подумал он, — с тех пор как произошло разделение труда. У каждого человека появилось свое занятие; занятие Вангелии — это плакать».
— Перестань плакать, давай внесем коробки…
Вангелия поплелась за ним следом. Так, значит, это его товар? Собрав все свои силы, она подняла коробку и, не говоря ни слова, потащила ее в комнату.
— В тот угол, рядом с кроватью, — указал Андонис. — Там удобней всего.
Поставив коробку, Вангелия пошла за другой. Она старалась не встречаться с мужем взглядом. И вздрагивала при каждой вспышке пламени в соседней мастерской, как молния озарявшего стены дома. Андонис превратился в слепого жалкого крота, который перетаскивал к себе в нору бесценное сокровище, на ощупь и по нюху разыскивая его в темноте. Пальцы у Андониса кровоточили — это пустяки! — руки не гнулись, и он не в состоянии был думать ни о чем, кроме консервов.
Столкнувшись с Вангелией, он спросил ее:
— Раз ты знала, в каком мы положении, чего же ты молчала?
— Чтобы не расстраивать тебя…
Подняв вторую коробку, Вангелия сказала:
— У меня ломит поясницу.
— Вот и прекрасно, скорей избавишься от ребенка; он мне не нужен…
Евтихис шумно дышал. Вдруг он вскочил с кровати: точно петлей ему сдавило горло, и голова горела, как в огне. Он выругался, не найдя ночных туфель, и босой подошел к окну.
— Ты куда? — спросила Мэри изменившимся голосом.
То и дело по стене напротив пробегали полосатые отсветы пламени. Кровать заскрипела. Евтихис обернулся и при очередной огненной вспышке увидел обнаженное плечо Мэри; она натягивала на себя отброшенное им одеяло. Эта картина распалила его воображение и потом еще долго преследовала его. Мэри настояла, чтобы электричество в комнате было погашено, но Евтихис чувствовал, что эта разрываемая вспышками тьма душит его.
— Хочешь пить?
— Нет. Ложись.
Евтихис выпил воды и стал искать, чем бы вытереть пот с лица, но теперь он с трудом ориентировался в комнате — все здесь было по-новому. Он нащупал рукой стул, где лежала его одежда, и обследовал карманы брюк. Носового платка не оказалось. Он сердито отшвырнул брюки, и из кармана на пол высыпались двадцать лир, которые тесть отдал ему у церкви перед венчанием. Монеты со звоном покатились по полу, и Евтихис тут же бросился подбирать их. Он ползал на четвереньках по комнате и жадно хватал лиры, одну за другой.
— Что ты делаешь?
— Ищу то, что мне нужно.
Он чуть ли не водил носом по полу, словно вынюхивая деньги. Ударившись лбом о ножку кровати, он пополз дальше, шаря ладонью по каждой доске. Мэри еще раз спросила его, что он ищет так долго, но в ответ из другого конца комнаты донеслось лишь какое-то мычание. Евтихис был в одном белье и чувствовал легкую дрожь. «Мэри уже стала моей женой», — подумал он, и сам удивился. Свадьба — дело простое, с этим он быстро справился. Он нырнул под кровать и распластался на полу, потому что под тяжестью тела Мэри пружины опустились. Он сунул пальцы в натянутые между ними веревки, даже погладил их, чтобы ощутить перемену. «Теперь здесь лежит еще один человек». Мэри повернулась на другой бок, и пружины опустились в другом месте.
— Ты еще не нашел?
Он мысленно вернулся к событиям вчерашнего дня. Все сошло как нельзя лучше. Венчание окончилось быстро, священник торопился. В церкви было всего-навсего семь человек. Евтихис не замечал никого, даже Мэри. Он, не отрываясь, смотрел на пламя свечи, а потом перевел взгляд на стекло в узком оконце, казавшемся оранжевым в лучах заходящего солнца. «Сейчас все кончится», — подумал он. За его спиной сопел Тодорос. Затем краем глаза Евтихис увидел Эльпиду. Она стояла в сторонке, как и на складе, когда они собирались там, чтобы идти на промысел. Никто не обратил на нее внимания. Евтихис, как подобало, сохранял серьезность и показывал всем своим видом, что раз он женится, остальное ерунда. Он быстро покончил с поцелуями и трогательными поздравлениями, попрощался со всеми, взял Мэри под руку и повел ее домой. «Не по мне, крошка, эти глупые церемонии».
Сейчас лиры рассыпались по комнате, и дощатый пол, по которому он ползал, показался ему бескрайней пустыней.
Мэри приподнялась, пружины заскрипели.
— Но что же ты все-таки потерял?
— Две лиры.
— Найдем их утром.
— Боюсь, что он мне недодал.