дверь и сделал шаг назад. Вместе они кое-как втащили Лоуренса в кабинет и усадили в кресло. Дантист сказал, у него ретинированный зуб мудрости и ему нужно в больницу «Мэри Грили». Это на другой стороне города к востоку от Линкольн-Уэй через пути. Стоял ясный, холодный день, до рождественских каникул оставалось всего ничего. За обедом они обсуждали, нравится ли им ездить домой на Рождество. Хильди сказала, что Рождество в Декоре было настоящим праздником, как Рождество в Норвегии – свечи и все такое. Фрэнк проехал через перекресток и вверх по Дуглас-стрит и остановился на больничной подъездной дорожке.
Ну а к утру понедельника Лоуренс уже был мертв. Юнис сообщила об этом Хильди, а та пришла в комнату Фрэнка до завтрака и рассказала ему. Они уставились друг на друга, и Хильди заплакала.
– У тебя в семье никто не умирал? – спросил Фрэнк.
– Нет, только до моего рождения.
– У меня сестра погибла, когда мне было пять. Она прыгала по комнате во время грозы, упала, когда прогремел гром, и ударилась головой об угол ящика из-под яиц.
– О, Фрэнк! – воскликнула Хильди.
– Я всегда спрашивал себя, уж не из-за того ли она потеряла равновесие, что я стучал ногами по ковру?
– Правда? Ты всегда себя об этом спрашивал? – Хильди села ему на колени и зарыдала, прижав голову к его груди. – Как можно умереть из-за зуба? – спросила она. – Как Бог допустил такое?
Фрэнк промолчал, только покрепче обнял ее. На ферме все знали, что умереть можно от чего угодно и пережить можно что угодно. Никто из его родных не спрашивал почему, они лишь рассказывали истории, цокали языком и качали головой.
– Так, Хильди, – сказал он, – мы пойдем на Хэйворд-авеню, найдем того дантиста и спросим его, хорошо? Так и поступим.
Хильди так расстроилась, что ему пришлось самому застегнуть ей пальто и завязать шарф. Он заставил ее спуститься по лестнице, выйти за дверь, повернуть налево и зашагать вверх по Хэйворд-авеню. Уверенными, разогревающими шагами. Он обнял ее за талию, но при этом подталкивал вперед между снежными заносами.
Дантист вышел, как только увидел их, и они рассказали ему, что случилось с Лоуренсом.
– Я не понимаю, – сказала Хильди. – Как…
– Обширная инфекция. Та боль, которую он испытывал, была симптомом обширной инфекции. Позвоню-ка я тому, кто его оперировал…
И вот они стали без конца обсуждать малейшие детали. Даже Юнис не знает правды, думал Фрэнк, правды о том, как Лоуренс лежал в той комнате, правды, не имевшей никакого отношения к тому, что сделал врач, или к природе инфекции. Правда отражалась бы на том лице, которое Фрэнк так хорошо знал, – глаза, нос, рот, выражение, которое принимало это лицо, когда жизнь уступала место смерти. Все это упустили и этим предали Лоуренса. Фрэнк считал, что и жить, и умирать – это нормально (вот Рольф, например, – умереть для него было нормально); плохо, если в момент смерти никого нет рядом.
Все, что успокаивало других – приятные воспоминания об усопшем, слезы, разбор последних решений обреченного, молитвы, молчание, попытки успокоить других и успокоиться самим, – Фрэнк находил бессмысленным. Катафалк увез тело, Юнис поехала в Шенандоа на похороны, кого-то наняли, чтобы перегнать машину, Хильди каждый день писала из Декоры. Вернувшись на ферму, Фрэнк ничего не сказал маме с папой, а когда Элоиза спросила, куда пропал его друг Лоуренс, он ответил одним словом: «Умер». Ее это поразило. Но он ушел, прежде чем она успела спросить еще что-нибудь, а через два дня после Рождества уехал в студенческий городок, объяснив это тем, что ему пора возвращаться к работе.
1941
Это Генри попросил торт, когда Клэр исполнилось два года. Розанна неважно себя чувствовала и совсем забыла об этом. Когда Генри начал залезать на стулья и заглядывать в шкафы, она спросила:
– Ну что теперь?
– Я ищу торт Клэр.
– Я не пекла для нее торт. Она слишком мала для торта.
– Ей нравится торт, – сказал Генри. – Она знает, что у нее день рождения.
– Боже мой, – воскликнула Розанна, представив, что придется взбивать яйца и просеивать муку, но потом ощутила то особенное мучительное состояние, которое всегда охватывало ее, случись ей каким-то образом обделить Клэр вниманием. – Что ж, ты можешь мне помочь. А Лиллиан поиграет с ней в передней.
– А можно шоколадный?
– У нас нет шоколада. Но светлый бисквит гораздо полезнее, особенно для маленькой девочки.
Генри на секунду скривился, но тут Розанна сказала:
– Ты можешь отделять яичный белок.
Как всегда, у них было полно яиц, и Генри будет занят отделением белка двенадцати из них. Были у них и сливки, и белый сахар, оставшийся после рождественской выпечки – слава богу.
– Пойди скажи Лиллиан.
Генри выбежал в столовую с криком:
– Лил! Лил!
Розанна отыскала форму для торта. Плита была горячей – достаточно горячей, чтобы поддерживать тепло в кухне, как и всегда в январе, – так что жаловаться ей было не на что.
Но Клэр была ребенком Уолтера, и как бы Розанна ни пыталась это скрыть, ее забота о Клэр походила скорее на обязанность, нежели на обожание. Она говорила себе, что дело не в том, что Клэр ей не нравится. Клэр – очень хороший ребенок. Дело в том, что обожание не вознаграждается. Взять вот Фрэнки. Глядя на Фрэнки, она гадала, в чем смысл материнства. Все говорили, что лучшего сына,
